Подробности

Категория: Акция «Мой Лермонтов» Акция «Мой Лермонтов»

Опубликовано: 14 февраля 2014 14 февраля 2014

Просмотров: 5995 5995

Евгения Решетникова, библиотекарь абонемента Национальной библиотеки им. А.М.Амур-Санана

«Мой Лермонтов» – уж к чему-чему, а к творчеству и личности этого отдельно взятого человека менее всего подходит подобная формулировка. Лермонтова вряд ли правильно называть «чьим-то», и себе он принадлежал – свидетельством тому поэзия – настолько лишь, насколько мог объять собственного внутреннего демона.

Его не-принадлежность, его в какой-то степени самобичующая элитарность – гипертрофированное нежелание соотноситься даже с подобным («Нет, я не Байрон, я другой…») – очевидно наигранны, из-за чего возникает ощущение, что за своеобразной почти позой скрывается истина душевной драмы.

За мнимой отчуждённостью поэта виднеется нечто неизмеримо большее, чем просто неприятие окружающей действительности: порядков, распространённых нравов и своего места в этой системе. Лермонтов лично ни в коей мере не может рассматриваться как «герой нашего времени» относительно своей эпохи; он «герой» современности, адекватного нам нынешним «нашего времени». Разрыв временных рамок происходит в его творчестве самым простым, логичным и практически обыденным путём – универсальную проблематику он облекает в одежды нетронутого лиризма. Всякое его стихотворение – глубоко личная, прочувствованная, эмоционально тонко очерченная история, часто – трагедия.

Я жить хочу! хочу печали

Любви и счастию назло;

Они мой ум избаловали

и слишком сгладили чело.

(«Я жить хочу! хочу печали…», 1832)

Это ли не драма – вечная неудовлетворённость, неумение насытится привычными благами, стремление в бездну? Разумеется, путать автора с лирическим героем – ошибка, но такой образ Лермонтова подтверждается документальными свидетельствами – воспоминаниями современников.

Антитеза, так часто используемая им как художественный приём, прослеживается и в образе, который видели окружающие, – всякий раз разном. Диаметрально противоположны описания его внешности – настолько различно впечатление, производимое Лермонтовым на людей. Из портрета в портрет меняются сами его черты, словно освещённые неровным пламенем мерцающей свечи. Тёплый жёлтый свет озаряет высокий лоб и правильный овал лица – перед нами один из его свободных и гордых героев, чьё пылкое сердце бьётся в каком-нибудь примере ранних поэтических опытов… Но вот тень опутывает чело, лицо растворяется в сумраке, линии зыбко дрожат, и из тьмы на нас уже направлен только угольно-горящий взгляд. Во тьме прячутся демоны – в этом одержимом взоре чудно сама тайная часть его души развернулась миру навстречу. Перед нами возникает бесконечная череда его странников, чужаков, «кинувших» родной берег, но пристанища так и не отыскавших. В финале этой призрачной процессии, не спеша, по-царски, выступает главный виновник торжества – его личный Демон.

Лермонтов живёт борьбой – с миром и самим собой, с велеречивой частью себя, способной оживить тленное тело или отравить опаснейшим ядом медовую чашу. Его злой язык жалит и ласкает с равной нежностью и вымышленных героев и реальных людей. Однако если психологически верно прописанный характер остаётся только плодом свободно парящей мысли и действует согласно воле автора, то обыкновенный человек непредсказуем в проявлениях своей индивидуальности. Была ли гибель Лермонтова случайностью или результатом осознанной провокации, возведённой в крайнюю степень? Об этом стоит только строить догадки.

При всех вышеназванных обстоятельствах, в воспоминаниях современников, какими бы противоречивыми они ни были, Лермонтов большей частью выступает в активной роли – предаётся гвардейским забавам вместе с друзьями, острит, ухаживает за дамами; в светском обществе держится сдержанно, но вполне чётко проявляет свою позицию, не «выскакивает» вперёд, но и не отмалчивается.

Странное дело, Лермонтов, представитель критикуемой им же прослойки общества, вполне соответствует своему окружению. Но не городская жизнь, а ссыльные времена рождают нам нового автора. Именно в горах, силой соприкосновения с природным величием, в Лермонтове пробуждается поэт, зримо присутствующий в каждой – не обязательно стихотворной – строке. На Кавказе его личность обретает исполинский рост. Пережитый опыт становится почвой, на которой возникает его феномен, – всеохватность поэзии, её разноплановость, широта затронутой тематики и глубина поднятых вопросов.

Лермонтов, без всякого сомнения, очень хорошо знает жизнь, погружён в неё, ценит любые её проявления. Всё-таки не ради схватки он «ищет бури», не от скуки или обиды его духовные скитания – от жажды запечатлеть и постичь тайны бытия. В своей меланхолии и горечи, в самых своих безрадостных стихах, вроде «Думы», он говорит не о трагедии, а о жизни, частью и доказательством которой те являются.

С этой точкой зрения можно спорить – она субъективна. Но для меня как читателя М.Ю.Лермонтов никогда не будет «моим» или чьим-то ещё по одной простой причине – жизнь, что олицетворяет собой всё его творческое наследие, всегда шире троп, по которым идут отдельные люди или течения. Родись Лермонтов в наши дни, он бы владел другим языком и рассказывал другие истории, но они так же остались бы актуальны десятки и сотни лет спустя. Меняются нравы и идеологии, но смена времён года в своём многообразном постоянстве никогда не подвергается критике.